Привал

Знаем, знаем, что с быка
Не получишь молока.
Но зато рогатый друг
По полю протащит плуг.
Как бы ни был он свиреп,
Бык в хозяйстве значит – хлеб.
Да и то же молоко
Обеспечит он легко:
Ты ему корову дай
И приплода поджидай.
В доме соли нет? Изволь:
Два вола – и будет соль.
Жизни хлеб, любви глоток,
Соль пути.
А путь далёк.
В беспредельных небесах
Светится Чумацкий Шлях,
Нам – туда, в Простор, к себе.
В высь, бычары, цоб-цобе!

Студёный ключ поёт в моей ладони живой водой высоколобой арки.

Я сто очков набрал, но и сквозь сотню не различаю Буджума и Снарка.

Лишь звуки горна, мечущего бури, металл души смягчают тугоплавкий.

Столетний бор, вгрызающийся в небо, манит меня отсюда смехом мавки

На квантовые тропы – в сад метафор, в поля ассоциаций, прочь из дома.

Но крепкий скотч мой, прыгнув на колени, меня приклеил к бытию земному.

Ежевика
Rubus L.

Семейство Розовые — Rosaceae



( Collapse )

Выгорело до белёсого пепла
Небо в порезах от криков стрижиных.
В уличных руслах средь зелени блеклой
Пробки ползут на расплавленных шинах.

Благоухают розы резиной.
Дождь и клубника запахом схожи.
Пыльные липы в вуали пчелиной
Капают мёдом на плечи прохожих.

Дивно в лесу, на поляне, на пляже
В тихой деревне, в тропическом гвалте!
Но моё лето живее и краше
Там, где каблук увязает в асфальте.

    Если бы мир заговорил на человеческих языках, по-русски он говорил бы строками Пушкина.
    В прозе Александр Сергеевич, по классификации Лема, гений первого класса. В поэзии — второго. «Второклассных гениев открывает либо следующее поколение, либо одно из позднейших; гениев первого класса не знает никто и никогда, ни при жизни, ни после смерти. Это — открыватели истин настолько невероятных, глашатаи новшеств настолько революционных, что их абсолютно никто оценить не в силах». (Станислав Лем. Куно Млатье, «Одиссей из Итаки»). Поэтому для большинства из нас Пушкин — золотое солнце поэзии; ультрафиолетовый сверхгигант прозы простым глазом невидим.
    Моё самое-самое у Него — «Редеет облаков летучая гряда».
    Идеальный перевод пейзажа, одухотворённого тысячелетней памятью культуры, в слова. Одна только первая строка — неисчерпаемая гармония смыслов и звуков. Симметрия с живым нарушением математического порядка (как кривые античные колонны — а если б были идеально прямыми, выглядели бы мёртвыми). В начале и в конце — сильные, земные, шероховатые, как линии скал и лесов, «редеет» и «гряда», оба слова внизу, но с переменой цвета. В начале — безударная «е», зелёная с синим отзвуком «и», и две ярких светло-зелёных «е»: море, травы и кроны. Лёгкое, парящее, ярко сияющее белым «облаков» (безударное «а» для слуха, привычного к полногласию и бессознательно сочетающего «облако» с «обволок», даёт белизне лишь лёгкий розоватый блик) возносит взгляд ввысь, в небеса — стремительно, как свойственно именно южной ночи, темнеющие: через синеву безударного «е», фактически — «и», к ультрамарину «у», что сдержанно светится на бархатном тёмном фоне «т» и «ч». И — два слова в одном, «летучая» беременна другим смыслом: облака в зените ещё освещены, а дальше, ниже, солнце уже не достаёт, там не облака — тучи. А под ними, над остриями скал и факелами колонн, играет розовая и малиновая гамма безударных «а-я», сходясь в завершительный слепящий багрец ударного «а».
    И — да, именно там, в закатных лучах, появляется, чтобы вскоре уйти за горизонт, первая звезда. Ярчайшая, видная, когда другие ещё скрыты от взора светом сумерек. Венера.
    Это невыносимо прекрасно. А «осеребрил» — просто серебряная стрела в сердце.
    И все эти, казалось бы, предельно непринуждённые и единственно возможные слова отобраны и сложены так, что пробуждают память античности, и ты смотришь на это ежевечернее действо глазами всех поколений, замиравших перед вечной красотой моря, неба, заката и перед мимолётной прелестью юных дев.

Каким бы человеком ни был Константин Крылов - Михаил Харитонов был блестящим писателем.
Был.
Как больно.